Неточные совпадения
Но Клим почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В день
похорон, утром, приехал
отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
Я знал однажды одного доктора, который на
похоронах своего
отца, в церкви, вдруг засвистал.
Мальчик боялся
отца и был несказанно рад, когда он, сейчас после
похорон, сказал Бахареву...
Тихо и важно подвигался «братец», Сенатор и мой
отец пошли ему навстречу. Он нес с собою, как носят на свадьбах и
похоронах, обеими руками перед грудью — образ и протяжным голосом, несколько в нос, обратился к братьям с следующими словами...
Священник пошел нетвердыми стопами домой ковыряя в зубах какой-то щепкой. Я приказывал людям о
похоронах, как вдруг
отец Иоанн остановился и замахал руками; староста побежал к нему, потом — от него ко мне.
После смерти моего деда
отец, ездивший на
похороны, привез затейливую печать, на которой была изображена ладья с двумя собачьими головами на носу и корме и с зубчатой башней посредине.
Доктор и Парасковья Ивановна расстались большими друзьями. Проводы Петра Елисеича всего больше походили на
похороны. Нюрочка потеряла всю свою выдержку и навела тоску слезами на всех. Она прощалась с
отцом навсегда и в последнюю минуту заявила, что непременно сама поедет.
Ульрих Райнер был теперь гораздо старше, чем при рождении первого ребенка, и не сумасшествовал. Ребенка при св. крещении назвали Васильем.
Отец звал его Вильгельм-Роберт. Мать, лаская дитя у своей груди, звала его Васей, а прислуга Вильгельмом Ивановичем, так как Ульрих Райнер в России именовался, для простоты речи, Иваном Ивановичем. Вскоре после
похорон первого сына, в декабре 1825 года, Ульрих Райнер решительно объявил, что он ни за что не останется в России и совсем переселится в Швейцарию.
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц; мой
отец прямо с
похорон, не заходя в дом, как его о том ни просили, уехал к нам.
Поехал и мой
отец, но сейчас воротился и сказал, что бал похож на
похороны и что весел только В.**, двое его адъютантов и старый депутат, мой книжный благодетель, С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для совещания о законах, и говорил, что «пора мужской руке взять скипетр власти…».
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на
похоронах вашего
отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни… Слушай...
Сын, никогда не разлучавшийся с
отцом, сам был к нему горячо привязан и, узнав о внезапной болезни
отца, занемогшего на одной рыбной ловле, за Пушкином, куда он поехал после
похорон дочери, тотчас же отправился, чтобы перевезти больного
отца в Москву.
Gnadige Frau между тем послала за
отцом Василием, чтобы посоветоваться с ним, как распорядиться
похоронами.
Катрин, уведомленная с нарочным о смерти
отца, не приехала на
похороны, а прислала своего молодого управляющего, Василия Иваныча Тулузова, которого некогда с такою недоверчивостью принял к себе Петр Григорьич и которому, однако, за его распорядительность, через весьма недолгое время поручил заведовать всеми своими именьями и стал звать его почетным именем: «Василий Иваныч», а иногда и «господин Тулузов».
К обеду, который, по обычаю, был подан сейчас, как пришли с
похорон, были приглашены три священника (в том числе
отец благочинный) и дьякон. Дьячкам была устроена особая трапеза в прихожей. Арина Петровна и сироты вышли в дорожном платье, но Иудушка и тут сделал вид, что не замечает. Подойдя к закуске, Порфирий Владимирыч попросил
отца благочинного благословить яствие и питие, затем налил себе и духовным
отцам по рюмке водки, умилился и произнес...
Через неделю после
похорон Сергея старик
отец был отдан под суд за подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа.
Устроив жене пышные
похороны, Игнат окрестил сына, назвал его Фомой и, скрепя сердце, отдал его в семью крестного
отца, Маякина, у которого жена незадолго пред этим тоже родила.
День
похорон был облачен и хмур. В туче густой пыли за гробом Игната Гордеева черной массой текла огромная толпа народа; сверкало золото риз духовенства, глухой шум ее медленного движения сливался с торжественной музыкой хора архиерейских певчих. Фому толкали и сзади и с боков; он шел, ничего не видя, кроме седой головы
отца, и заунывное пение отдавалось в груди его тоскливым эхом. А Маякин, идя рядом с ним, назойливо и неустанно шептал ему в уши...
Издержки по погребению моего тела принял Прокоп на свой счет и, надо отдать ему справедливость, устроил
похороны очень прилично. Прекраснейшие дроги, шесть попов, хор певчих и целый взвод факельщиков, а сзади громаднейший кортеж, в котором приняли участие все находящиеся в Петербурге налицо кадыки. На могиле моей один из кадыков начал говорить, что душа бессмертна, но зарыдал и не кончил. Видя это,
отец протоиерей поспешил на выручку.
На другой же день после
похорон дядя Егор, который, по всему было видно, приехал из Сибири не с пустыми руками (деньги на
похороны дал он и Давыдова спасителя наградил щедро), но который о своем тамошнем житье-бытье ничего не рассказывал и никаких своих планов на будущее не сообщал, — дядя Егор внезапно объявил моему
отцу, что не намерен остаться в Рязани, а уезжает в Москву вместе с сыном.
На
похороны, в церковь и на кладбище мой
отец пошел и очень усердно молился; даже Транквиллитатин пел на клиросе.
С каким ужасом, с каким негодованием, с каким тоскливым любопытством я на следующий день и в день
похорон смотрела на лицо моего
отца… да, моего
отца! — в шкатулке покойницы нашлись его письма.
В доме Мансуровых, кроме свадьбы, случились и
похороны: скончался ученый отшельник Александр Михайлович, давший вольную своему крепостному слуге Сергею Мартыновичу и завещавший ему весь свой гардероб. Вероятно, хорошая слава трезвого и усердного Сергея Мартыновича побудила
отца нанять его в качестве дядьки при мне.
Мне хорошо памятна зима 30 года тем, что по распоряжению
отца по обеим сторонам дороги, проходившей чрез усадьбу, разложены были день и ночь курившиеся навозные кучи. Толковали, что это предохранительное средство от холеры, от которой много погибает народу. Но лично я не помню, чтобы видел такое множество
похорон, какое мне позднее пришлось видеть в Малороссии в 48 году.
Некоторые из соседей приехали на
похороны, пожалели о покойнике, открыли его несколько редких добродетелей, о которых при жизни и помину не было, и укоряли, наконец, неблагодарного сына, не хотевшего приехать к умирающему
отцу.
–…
Отец обезумел, топает ногами, кричит: «Опозорила родителя, погубила душу!» И только после
похорон, как увидал, что вся Казань пришла провожать Лизу и венками гроб осыпали, опамятовался он. «Если, говорит, весь народ за неё встал, значит, подлец я перед дочерью!»
Старый священник выходил в ризе, сделанной из покрова гроба моего
отца, и служил тем самым голосом, которым, с тех самых пор как помню себя, служилась церковная служба в нашем доме: и крестины Сони, и панихиды
отца, и
похороны матери.
— Господи Исусе Христе, помилуй нас, аминь! — говорит. — Ведь это братец Иван Леонтьич, твой дядя, из Ельца приехал. Что это с ним случилось? С самых
отцовых похорон три года здесь не был, а тут вдруг привалил на святках. Скорее бери ключ от ворот, бежи ему навстречу.
На другой день рано утром
отец Петр явился к Григорию в сопровождении дьячка, чтоб совершить панихиду над грешным телом жены его. Когда панихида была окончена, тело Акулины снесли в каморку, где назначено ему было пролежать еще до
похорон.
Варвара. Да ведь после
похорон — нужно будет долго ждать. А у
отца — и сердце слабое… Кроме того, у меня есть другие причины.
И ей почему-то казалось, что
отец и мальчики сидят теперь без нее голодные и испытывают точно такую же тоску, какая была в первый вечер после
похорон матери.
Убежденные, что ехать на бал к В. не должно и стыдно, все решили, что, однако, нельзя не ехать, и даже
отец Сережи отправился туда, «но скоро воротился и сказал, что бал похож на
похороны и что весел только В., двое его адъютантов и старый депутат С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для совещания о законах, и говорил, что «пора мужской руке взять скипетр власти» (стр. 191).
Будучи перевенчан с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного
отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом на крестинах двух других детей, которых щедрая природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными
похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
Живешь ты с женой в одном доме, ты законный, в церкви венчанный муж, и стало быть и законный
отец, и все требования от тебя на содержание семейства и на
похороны вполне правильны, и суд рассудит тебя точно так же, как я тебя рассудил.
В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на
похороны,
отец сказал громко...
Серафима спросила себя и сейчас же подумала о близкой смерти
отца. Неужели ей совсем не жалко потерять его? Опять обвинила она себя в бездушии. Но что же ей делать: чувство у нее такое, что она его уже похоронила и едет с
похорон домой. Где же взять другого настроения? Или новых слез? Она поплакала там, у кровати
отца, и на коленки становилась.
И я-то, слуга ваш покорный, узнал об этом совершенно случайно: въезжаю я в день его
похорон в город, в самую первую и зато самую страшную снеговую завируху, — как вдруг в узеньком переулочке мне встречу покойник, и
отец Флавиан ползет в треухе и поет: «святый боже», а у меня в сугробе хлоп, и оборвалась завертка.
— В день
похорон неожиданно вернулся из Петербурга
отец. Должно быть, он был потрясен глубоко. Он опустился перед гробом на колени и со слезами целовал холодную руку покойницы. С этой минуты мы не разлучались. Казалось, он хотел вознаградить меня за все зло, которое сделал моей матери.
Казалось, Дашутка присутствовала при каком-то интересующем ее представлении, незнакомом ей доселе, любопытном обряде, а не при
похоронах своего родного
отца, погибшего такою трагическою, мучительною смертью, — растерзанного диким зверем.
Все вспомнили, что его не было видно на
похоронах.
Отец казался в отчаянии и был неутешен. Известие об этом было получено от него самого, подавшего о розысках сына прошение в местное полицейское управление.
— Ты что ж, отца-то поминать не пойдешь?.. — вдруг обратилась она к дочери. Это были со дня
похорон, первые ее слова с ней.
С обтертою от новой коленкоровой рубашки кожею, ни разу после крестин не мытою, неделю спустя после
похорон Ольги Сергеевны, его привезли к
отцу.
Отсутствие графа даже радовало ее, образовавшаяся между ними за последнее время с той роковой ночи, когда она выслушала исповедь Настасьи, по день
похорон ее
отца, когда она впервые после долгой разлуки увидала Николая Павловича Зарудина, пропасть делала постоянное общение с ним почти невыносимым.